Фамильные обручи.

У самого волнореза была пристань Российского общества пароходства и торговли. Когда медленно, на своих лошадях, Татьяна и тетя Евгения возвращались домой, они увидели на море стремительно мчавшуюся миноноску, а на пристани полную, в бородке, фигуру генерала Герцыка. Он ходил по доскам, поднимая и опуская тяжелые плечи. На миноноске суетились матросы.

— Тетя, подъедем,— сказала Татьяна.

Одновременно на рысях прибыл в своем экипаже Дуранте.

— Как ваше здоровье? — любезно спросил он Татьяну и, не дожидаясь ответа (дело могло быть серьезным!), обратился к Евгении Васильевне: — Я был у него,— быстрым шепотком заговорил он, сделав движение к спутнику. (Это был исправник Ионин, временно назначенный полицмейстером; настоящий полицмейстер сбежал.) — Он живет в доме Айвазовского, да вы знаете! Вышли мы на балкон... ну, по стакану чаю… Видим, летит миноноска... Вернулись!
— Другие! — резковато крикнул генерал на пристани.

Он наклонился, заложив руки за спину, и вступил в разговор с прибывшими; ничего разобрать было нельзя.
Вдруг он выпрямился и крикнул с необычайной резкостью:

— Что, вы не знаете, как нижние чины должны разговаривать с генералом! Смирно!

Тогда стало слышно, как один из матросов громко ответил:

— Среди нас нет, ваше превосходительство, нижних чинов. Мы все офицеры. Где «Потемкин»?
— Ушел. А вы разве не видели?
— Нет, мы не видели, а если бы видели, мы его бы взорвали! Что-то в Татьяне дрогнуло на глубине — героическое прошлое.

Ей неудержимо захотелось в Москву, точно теперь в Феодосии нечего было делать. Она так и сказала Евгении:

— Тетя, поедем домой. Я уезжаю в Москву.

Офицеры, переодетые матросами, вольно высаживались, их отправляли на отдых в гостиницу. Тетя Евгения остаток дороги молчала. Но только вошли они в дом и пахнуло на них домашней прохладой, она не смогла больше терпеть. Она вскинула руки на плечи племянницы и крепко их сжала, как бы руками перекидывая мост между ней и собою.

— Я понимаю тебя. Я тебя так понимаю! Ты не хочешь больше со мной? Да, я слаба, я колебалась, я не герой... Даже во вражеском стане — эта отвага, эти офицеры... Взорвать броненосец или погибнуть самим! Это не может не вызывать уважения! И я решила... я решила уйти в частную жизнь... Я возьму отпуск, и мы уедем с тобой в Старый Крым! Я и сама не люблю такую себя. Я такую себя теперь ненавижу! — И она рывком притянула Татьяну. — Вот что... возьми, возьми от своей взбалмошной тетки...
— Не надо...
— Не смей! Я тебе говорю!

И Евгения Васильевна один за другим сняла три тоненьких обруча (осталось четыре) и так же один за другим нанизала на руку Татьяны.

— Я их очень люблю... Это фамильные, знаешь... Они пролезают один через другой: каждый меньше другого, и каждый больше другого. Как чувства наши — и больше и меньше... и одинаковые... и не поймешь! Ты, верно, меня очень глупой считаешь, скажи!

Горничная постучала и принесла письмо.

— Тебе. От отца.

Татьяна взяла из рук у Евгении большой, казенного типа конверт. Адрес был на машинке. Она разорвала конверт, и письмо было отстукано на машинке; оно было коротко. Отец сообщал, что есть сведения о Владимире Гребенщикове. Он поправляется, и ведутся переговоры о возможном возвращении пленных. Внизу от руки была всего одна фраза: «А у меня болит голова».

Вечером Татьяна разбирала свой чемодан. Кое-что в нем оказалось и до сей поры нетронутым, точно вчера прибыла в Феодосию. Она вынула маленький сверточек, завернутый в газетную бумагу, и стала неторопливо развертывать.

Это оказалась коробочка пудры, про которую Татьяна вовсе забыла. Она развернула ее, открыла, понюхала и поставила на окно. Ее заинтересовал газетный листок. Он был надорван наискось, но все же можно было прочесть (и понять).


Телеграф принес нам удручающие вести с Дальнего Востока.

В морском бою ранен доблестный
ирал Рожественский; эскадра его
тила несколько крупных судов,
ания, посланные нам господом,
не прекратились. Надежды,
возгавшиеся всею Россией на наши
орские силы, не оправдались, и весь
ентр тяжести войны снова
перенося на наши сухопутные войска,
бы ни были потери

Тут было оборвано вовсе.

«Не обо мне ли?» — подумала Татьяна с невольной улыбкой, и тотчас же улыбка ушла. Она живо вспомнила и отца, и холодный паркет, и откидываемое одеяло, и как Владимир снимал ее на Балтийском, и увидала опять миноноску с переодетыми офицерами...

— Войдите! Вы, тетя? Что-нибудь произошло?
— Не произошло, а открылось... Герцык проверил, он говорил с военным постом на святом Илье.

Миноносец, который пришел, видел «Потемкина»! И не сегодня, а когда тот еще сюда шел. Но когда броненосец повернул на Феодосию, они выбросились... то есть пристали где-то у Карадага и там в Коктебеле тайно отсиживались... Нет, каково! Не мудрено после этого, что они голодны, как львы, то есть, я хотела сказать, как собаки... Кажется, все это, впрочем, по случаю благополучного завершения дела решились не оглашать...

Автор: Новиков Иван Алексеевич | Пятница, 26.03.2010 (00:04)

Комментарии пользователей

Добавить комментарий | Последний комментарий